Мысль, опередившая время. Предисловие к переводу.

Имя Джудит Шкляр не пользовалось особой популярностью среди послевоенных интеллектуалов второй половины ХХ века[1]. В отличие от таких знаковых политических теоретиков как Исайя Берлин, создавшего концепцию негативной и позитивной свободы, и Ханна Арендт, открывшая миру «банальность зла» и «атомизированность общества» как дорогу к тоталитаризму, Джудит Шкляр не пыталась найти ответ как бороться с тоталитаризмом. Шкляр, будучи профессором Гарварда, пыталась понять каким должен быть либерализм, чтобы обеспечить своё сохранение. Поэтом её мысль опередила время, став актуальной только сегодня.

С падением коммунизма закончилась идеологическая война, наступил «конец истории» в понимании Фукуямы. Но как выяснилось на примере посткоммунистических режимов Восточной Европы либерализм не может автоматически обеспечить благополучие, если не следовать его политическим основам. Неспособность построить демократию нелиберальными и преступными методами привела к тому что неудачи были списаны на счет либерализма как чуждой модели. Хотя главная проблема была в том, что в либерализм верила также как в коммунизм. При этом, на Западе также наблюдается искажение основ либерализма и отступление от его основ.

Сегодня либерализм борется за свою подлинную сущность. Именно её открыла профессор Шкляр. В XXI веке либерализму противостоят с одной стороны, восточные нелиберальные гипердемократии, в которых сфабрикованное мнение большинства имеет решающее значение, а с другой поднимает голову западная   тоталерантность, при которой мнение меньшинства ставиться выше всего. Во всех этих режимах этика подменяет право. «Либерализм страха» Шкляр позволяет понять, как на самом деле должен работать либерализм в качестве политической и правовой доктрины.

Правовые аспекты данной концепции крайне важны, поскольку в современном мире на смену идеологии пришла этика. Моральный террор, выраженный в уголовных статьях, призванных защищать оскорбленные чувства, историческую память, общественную нравственность, стали главным политическим оружием и инструментом. Шкляр доступно объясняет почему либерализм не об этом. Она открывает страшное понимание того, что либерализм циничная и жестокая доктрина для чувств, но благодаря этому она позволяет защитить общество от реального физического насилия.

На удивление у этого эссе не оказалось русского перевода, поэтому, откровенно пренебрегая авторскими правами, я счел необходимым исправить сие недоразумение, поскольку эта работа, позволяет навести порядок в мыслях, защитив их от политических спекуляций, требует тезисного перевода.

Либерализм страха.

Прежде чем анализировать специфику отдельных форм либерализма, необходимо определиться с тем, что именно мы подразумеваем под «либерализмом». Поскольку, сегодня создается впечатление, что за период Холодной войны (и последующий период построения демократий не постсоветском пространстве – моё прим.) он утратил свою смысловую идентичность. Его длительное и чрезмерное употребление создало ему универсально-аморфную репутацию, позволяющую обозначать им хоть плохое, хоть хорошее. Между тем, либерализм представляет собой исключительно политическую, а не философскую, религиозную или иную мировоззренческую доктрину. Главная цель либерализма как политической доктрины обеспечить политические условия, необходимые для осуществления личных свобод.

Каждый человек должен иметь возможность свободно принимать столько решений, касающихся его жизни и исключающих необходимость получения сторонних дозволений, сколько совместимо с аналогичной свободой других людей. Именно это убеждение наполняет либерализм смыслом. Либерализм стал политическим понятием, поскольку страх и внешние дозволения всегда сдерживали свободу, посредством формальных и неформальных действий государства.

Помимо запрета вмешиваться в свободу других, либерализм не имеет каких-либо иных конкретных доктрин о том, как люди должны жить, каких убеждений придерживаться и как осуществлять личный выбор. Подлинный либерализм не синоним современности и новизны, как утверждают его критики. В историческом концепте к либерализму относят смесь идей, возникших во время Ренессанса, включающих в себя научное мировоззрение, скептицизм, секулярность, нигилизм и атомистический индивидуализм.

За последние 200 лет подлинный либерализм редко встречался как в теории, так и на практике. Никто и никогда не смог бы назвать правительства Восточной Европы либеральными. В центральной Европе попытки внедрить либеральную политик были сделаны после Второй мировой войны. Во Франции либерализм за период трех Республик то вспыхивал, то гас, и даже сейчас он находится в серьезной опасности из-за популярности правых идеологий, едва отличимой от фашизма. В Британии либерализм не распространялся на отдельные территории империи такие как Ирландия и колонии. И, наконец, не стоит забывать, что США не были либеральным государством до окончания Гражданской войны. Таким образом, неуместно говорить о существовании подлинно либеральной эпохи. И поэтому некорректно утверждать, что после Французской революции 1789 г., настала эпоха либерализма.

Либерализм трудно найти среди католического авторитаризма, фашизма, расизма, милитаризма, империализма и большинства типов социализма, доминировавших в идеологической войне ХХ века. И хотя либеральная мысль существовала на протяжении всего упомянутого периода, голос, превращающий мысль в слово, был едва слышен, особенно в мире за пределами Европы. Особенно это было заметно в США, где чернокожие население считалось неполноценными членами общества.

Почему же тогда, учитывая печальную историю либерализма, его можно утвердить, как актуальную идею для современности?  Причина проста: либерализм появился в постреформационную эпоху в Европе, а его истоки лежат в ужасном противоречии внутри христианства с его требованиями ортодоксального вероисповедания и милосердия, т.е. между верой и моралью. Жестокость религиозных войн отвратила многих христиан от государственной политики церквей к морали, рассматривавшей терпимость как выражение христианской любви.

Позже, пришло осознание того, что выбор веры является вопросом личного выбора. Обретенное моральное знание требовало от каждого проявлять взаимное уважение к выбору веры другого, понимая, что насильно навязанная вера унизительна. Признание того, что в отношении самого главного, что было людей той эпохи, а именно их религиозных убеждений, они должны делать свой собственный выбор без вмешательства со стороны государственных властей, было важным шагом в сторону либерализма. Ужас и осознании того, что жестокость — это абсолютное зло, оскорбляющее богов и человечество, породило политическую концепцию либерализма страха, сохраняющую актуальность.

Конечно, есть много типов либерализма, которые по-прежнему привержены верховенству свободы воли и совести. Есть либерализм прав Джеферсона и либерализм саморазвития Эмерсона, каждый из них имеет своё политическое выражение. Но либерализм не обязательно должен зависеть от определенных религиозных или философских взглядов. Необязательно делать выбор среди них, пока они не отвергают терпимость. Никакую теорию, предоставляющую власти безусловное право навязывать гражданам убеждения и лексику нельзя назвать даже отдаленно либеральной. Поэтому нельзя считать либерализмом теорию общественного договора Локка, ведь стороной в таком договоре может выступать авторитарных режим, поддерживающий как клерикальные, так и антиклерикальные убеждения.

Важнейшим аспектом либерализма является вопрос не где проводить черту, а, что она должна быть проведена в принципе и ни при каких обстоятельствах она не может быть стерта. Этой чертой является запрет на вторжение в частную сферу, которая изначально была ограничена вопросом религии, но затем расширилась в отношении иных убеждений, мыслей и чувств, порождаемых техническими[2], интеллектуальными, военными событиями и явлениями. Именно из-за неизбежных перемен эта черта может изменяться, но не стираться, поскольку только она обеспечивает свободу придерживаться широкого диапазона философских взглядов и обывательских мнений. В момент перехода этой черты режим перестает быть либеральным.

Поэтому либерализм страха не связан ни со скептицизмом, ни со стремлением к научному знанию. Однако, между ними существует психологическая связь. Скептицизм склоняет к терпимости, поскольку в своих сомнениях он не позволяет конкурирующим убеждениям перерасти в убийственную ярость. Независимо от того, ищет ли скептик личного спокойствия в отступлении или пытается успокоить враждующие группировки вокруг себя, он должен предпочесть правительство, которое не вмешивается в конфликт и ничего не делает для усиления и поддержки любой из враждующих сторон. Обсуждения Мэдисона в «Федералисте» о том, как положить конец межрелигиозным и иным фракционным конфликтам с помощью свободы, являются прекрасным примером скептицизма и либеральной политики. Тем не менее, сложно представить религиозные общины, предпочитающие никогда не прибегать к поиску государственной поддержки своей веры[3].

Интеллектуальная гибкость скептицизма психологически более приспособлена к либерализму, но он не является необходимым элементом этой политической концепции. Можно легко представить себе общество, управляемое крайне деспотичными скептиками, если, например, они будут энергично следовать политическим представлениям Ницше. То же верно и в отношении наук. Они, как правило, больше всего процветают в условиях свободы, в отличие от изящных искусств и литературы, трудно представить себе научную дисциплину, не требующую критического склада ума. В этом аспекте легко прослеживается очевидная психологическую связь между внутренней жизнью науки и либеральной политикой. Однако это далеко не обязательное условие, поскольку мы знаем примеры совершенно нелиберальных ученых[4]. Союз между наукой и либерализмом поначалу был удобен, поскольку оба боялись религиозного преследования. В момент устранения общего врага цензуры и преследований, устраняется и идентичность взглядов. Наука и либерализм не родились вместе и посему имеют существенные отличия, главное из которых состоит в том, что науки живут, чтобы меняться и развиваться, в то время как либерализм не обязательно должен иметь какой-то особый взгляд на традиции. По большому счету либерализм равнодушен к традициям, пока они не угрожают индивидуальной свободе.

Поэтому либералы отвергают традиции европейского прошлого, враждебного к свободе и запиравшего человека в плену сословий. Ни одно кастовое общество, сохраняющее разделения на молящихся, сражающихся и работающих, не может быть либеральным. Однако отказ от некоторых традиций не означает, что нужно отказаться от всех традиций из соображений интеллектуального честолюбия. Либерализму не нужно выбирать между традициями, которые не враждебны его устремлениям, он не должен рассматривать утверждения каких-либо традиций как заведомо ложные просто потому, что они не соответствуют критериям научной истины. Все зависит от контекста и тенденций традиции. Очевидно, что представительное правительство пропитано традициями Британии и США, в т.ч. с их классовой расовой и сословной сегрегацией, но это обстоятельство не означает, что нужно отказываться от представительной системы, как порождения этих традиций.

Описанная интеллектуальная скромность либерализма страха свидетельствует, прежде всего, о том, что он не утопичен, в отличие от других либеральных концепций. Если либерализм естественных прав стремится к созданию идеального нормативного порядка, в котором главной общественной задачей становится установление общественных гарантий, призванных реализовать нормативные принципы, установленные Богом или природой, в жизни каждого. Воля Бога в таком случае состоит в том чтобы мы осознали собственную обязанность заботиться о защите нашей жизни и собственности. Именно с этой целью мы создаем защитные государственные механизмы, и получаем возможность предъявлять иски против всех и каждого, посягающих на наши права.

И если мы всерьез относимся к своим правам, то мы обязаны заботиться о том, чтобы правовые принципы, закрепленные в таких документах как Декларации независимости, применялись во всех аспектах нашей жизни. Только тогда правительства будут иметь одну единственную цель следить за тем, чтобы наши права были реализованы, потому что этого требует бог или природа. А общество в таком случае будет состоять исключительно из граждан, требующих охраны своих прав. Поэтому либерализм естественных прав рассматривает политику как действия граждан, защищающих свои законные цели, установленные высшим законом. Парадигма такой политики — это создание суда, в котором принимаются справедливые правила и решения для удовлетворения максимально возможного числа требований, предъявляемых отдельными гражданами друг к другу индивидуально, а также к правительству и другим влиятельным общественным институтам. Либерализм естественных прав предполагает справедливое общество, состоящее из политически сознательных граждан, каждый из которых может и желает постоять за себя и других.

Еще одной разновидностью либерализма является либерализм личного развития. Он утверждает, что личная свобода необходима для социального прогресса. Мы не сможем максимально использовать наши возможности, если не будем свободны делать это. А нравственность невозможна, если у нас нет возможности выбирать свой образ действий. Мы также не сможем получить пользу от образования, если наш разум не будет свободен принимать и отвергать то, что нам говорят, читать и использовать самые разнообразные противоположные мнения. Нравственность и знания могут развиваться только в свободном и открытом обществе.

Безусловно, эти доктрины являются выразителями либеральной идеи, но возникнув они не имели достаточного исторического багажа, на который опирается либерализм страха. Либерализм страха начинает свой путь с 1914 г., к этому моменту в Европе и Северной Америке пытки были запрещены, но с началом Первой мировой войны, правительства и патриотический долг требовали лояльность к государству, ведущему национальную войну. Но пытки вернулись и с тех пор процветали в колоссальных масштабах. В этот период острый страх стал распространенной формой социального контроля. Страх перед врагом стал главным инструментом политического управления для всех правительств.  Либерализм страха был призван стать оружием против таких практик, и поэтому он сосредоточен на борьбе с ущербом.

Учитывая неискоренимое и неизбежное неравенство военных и полицейских сил государства, позволяющих с их помощью навязывать убеждения, очевидно, что человеку всегда будет чего бояться. Поэтому для либерализма страха основными единицами политической жизни являются не дискурсы, описывающие личности, ни друзья и враги, ни патриоты и космополиты, а слабые и сильные. И свобода, которую он хочет обеспечить, — это свобода от злоупотреблений властью сильных для запугивания слабых и беззащитных. Главное требование либерализма — это сокращения институционализированного насилия до уровня крайней необходимости и полный отказ от него в менее радикальных вопросах, не требующих никакого государственного вмешательства.

Либерализм страха с особой настороженностью и внимательностью относится к любым злоупотреблениям государственной властью, поскольку они наиболее ощутимы и обременительны для бедных и слабых. История показывает, что, если не противостоять государству, оно будут вести себя беззаконно и жестоко, в малой или большой степени.

Либерализм, вдохновленный этими соображениями, действительно напоминает негативную свободу Исайи Берлина[5], но это не совсем то же самое. Негативная свобода Берлина «без принуждений» не говорит об условиях, обеспечивающих эту свободу, то есть о социальных и политических институтах, делающих ее возможной. Но это ключевой момент, отличающий негативную и позитивную свободу. Особенно с учетом того, что позитивная свобода является свободой ресурсов, гарантирующих защиту от внешних обстоятельств. Ограничение властных полномочий правительства и контроль за его детальностью являются минимальным условием, без которого свобода немыслима в любом политически организованном обществе. Это не достаточное условие, но необходимая предпосылка.

Чтобы в политическом порядке не преобладали публичное и частное запугивание необходимо построить сложную систему институтов. В политическом плане это означает рассредоточение власти среди множества уполномоченных групп, а также обеспечение плюрализма. При этом, нет причин принимать моральную теорию, на которой стоит негативная свобода Берлина с ее верой в то, что существует несколько несовместимых по своей сути моралей, среди которых мы должны выбрать истинную или наиболее верную. Либерализму страха не интересна истинность моральных предположений, ему важен моральный плюрализм. Разумеется, он не предлагает summum bonum (высшее благо), к которому стремятся все политические деятели, он начинается с определения summum malum (величайшего зла), которое нам прекрасно известно и которого мы должны избегать. Это зло — жестокость и страх. На противостояния этому злу призывает либерализм страха, предъявляя универсальные и космополитические претензии.

Под жестокостью следует понимать деструктивную физическую агрессию, намеренно направленную на причинение вреда другим людям или порчу (уничтожение) вещей. Жестокость может быть заранее спланированной или случайной, длительной или кратковременной, интенсивной или неконтролируемой. Она всегда причиняет вред или уничтожает жертву или является попыткой причинить ей вред или уничтожить. Публичную жестокость следует отличать от садизма, который представляет собой индивидуальную склонность к насилию, хотя не исключен вариант, при котором садисты, объединившись в политическую силу могут занять руководящие должности, которые позволяют им потакать своим желаниям. Но публичное насилие в отличии от садизма является необходимой частью государственной власти, т.к. оно встроено в систему принуждения, на которую все правительства должны полагаться для выполнения своих прямых функций. Минимальный уровень страха подразумевается в любой правовой системе, и поэтому либерализм страха не мечтает об искоренении публичного насилия. Страх, которому призван противостоять либерализм страха, это страх, порождаемый произвольными, неожиданными, ненужными актами насилия, жестокости и пыток, совершаемыми силовыми структурами при любом режиме.

О страхе можно с уверенностью сказать, что он универсален. Физиологически он свойственен людям и животворным. Быть живым — значит бояться. Во многих случаях страх полезен, поскольку он позволяет избежать опасности. Страх, которому нужно противостоять – это страх боли, причиняемой другими, чтобы убить или искалечить нас, а не естественный и здоровый страх, который просто предупреждает нас о боли, которой можно избежать. При этом, когда мы мыслим политически, мы боимся не только за себя, но и за своих сограждан. Мы боимся общества боязливых людей.

Систематический страх возникает из узаконенной жестокости, делающей свободу невозможной.  Поэтому либерализм начинается с противостояния жестокости как главному злу, презюмируя, что почти все люди боятся насилия и стараются избегать его. Запрет на жестокое обращение должен быть универсализирован и признан необходимым условием защиты и обеспечения достоинства личности. Этого можно достичь, задав вопрос, принесет ли запрет пользу подавляющему большинству людей в плане удовлетворения их желаний?

Либерализму требует обеспечить возможность противостояния жестокости и страху в качестве основы политической практики. Единственное исключение из этого правила будет предотвращение более жестоких действий. Вот почему любые правительства должны использовать угрозу наказания, рассматривая ее как неизбежное зло, обеспечивая при этом контроль ее масштаба и модификаций с помощью законодательных ограничений, чтобы допустимый минимум страха не перерастал в произвол со стороны силовых структур. Сходство этой идеи с философией права Канта, очевидно, но либерализм страха не опирается на его или какую-любую другую моральную философию. На самом деле, он должен оставаться эклектичным.

Так либерализм страха заимствует у Локка идею «слабого правительства», т.е. правительства, которому невозможно безоговорочно доверять, требуя у него обоснования своих действий, особенно вопросах применения легального насилия.  Всегда следует опасаться любого нелегального, секретного и несанкционированного действия государства. Для предотвращения такого поведения требуется постоянное разделение политической власти. Для обеспечения политического контроля особое значение имеют добровольные ассоциаций граждан, в которые вступают не для получения статуса, а для объединения совместных усилиях в контроле за государством и противостояния ему.

Там, где под рукой инструменты принуждения, будь то экономическая власть, трудовая зависимость или военная мощь, задача либеральных граждан — следить за тем, чтобы ни один государственник не мог запугать кого угодно, за исключением понятных и прозрачных юридических процедур. И даже в этом случае сила государственного принуждения должны ограничиваться пропорциональными и необходимыми действиями, которые могут быть оправданы только как ответ на угрозы более суровой жестокости и страха со стороны частных преступников.

Может показаться, что либерализм страха, ставя цель избежать насилия, является одной их версией консеквенциализма[6]. Но с политической точки зрения это не так. Либерализм обязывает избегать навязывания любых этических инструкций. Никакая форма либерализма запрещает указывать гражданам как им стремиться к счастью и даже определять в чем оно заключается. Либерализм должен ограничиться политикой и предложениями по ограничению потенциальных злоупотреблений властью, чтобы снять бремя страха, позволив людям вести свою жизнь в соответствии со своими собственными убеждениями и предпочтениями, при условии, что они не мешают поступать аналогичным образом другим.

Либерализм страха не превращает политику в управление, экономику, психологию и даже этику, поскольку он основан на обычном и непосредственном опыте. Этот опыт свидетельствует, что главное это защита человека от жестокости. В этом он не согласен с теми, кто отождествляет политику с самыми благородными устремлениями человечества.

Но назвать либерализм страха занижением благих устремлений означает поставить эмоции выше идей и принципов. Может быть благородно преследовать идеологические амбиции или рисковать своей жизнью ради «великого дела», но вовсе не благородно убивать другого человека ради «великого дела». «Мотивы», какими бы возвышенными они не были, не оправдывают себя. И даже самые привлекательные высокие идеалы — не что иное, как орудия пыток или малодушные оправдания, когда их навязывают другим путем угроз, подкупа и лжи. Мы могли бы причинить гораздо меньше вреда и боли друг другу, если бы научились принимать друг друга как живых существ, независимо от наших различий и понимать, что физическое благополучие и терпимость совсем не хуже других целей, которые каждый из нас может преследовать.

В смерти нет ничего возвышенного. Даже если бы это было так, задача государственной власти не в том, чтобы поощрять, продвигать и обеспечивать героическую гибель, как они до сих пор делают. Самопожертвование может вызывать восхищение, но оно не может и не должно считаться политическим долгом, поскольку он выходит за рамки политики. Нет никакого упрощения в построении политического порядка, основанного на избегании страха и жестокости, если только человек не относится с презрения к физическому опыту иных людей, подвергшихся насилию. Более того, последствия исполнения политической духовности гораздо менее возвышенны, чем может показаться. В политическом плане эта духовность зачастую служила предлогом для разрушений и катастроф.

Либерализм страха представляет собой «инструментальную рациональность», которая относится к политическим практикам, преследующим только эффективность расчета средств и целей без какого-либо сомнения в их рациональности.  Уменьшение страха и жестокости – вот единственная цель этой политики. Представление о том, что «инструментальное мышление» доверяет лишь формальным процедурам, без должного внимания к рациональному поведению и частных аспектов поведения людей и общества в целом. Но даже если бы плюралистическая политическая система при верховенстве закона должна была бы привести к свободному и относительно мирному обществу, она не была бы по-настоящему рациональной и вовсе неэтичной, если бы она также не воспитывала своих граждан до подлинного уровня политического осознания и понимания способности быть хозяевами собственной коллективной жизни. Именно в этом осознании либерализм страха внимателен к процедурам. Но дело вовсе не о рациональности, а об ожиданиях радикальных социальных изменений и утопических устремлениях. Обвинение в «инструментальности», если оно вообще имеет какое-либо значение, равносильно пренебрежению к тем, кто не привык платить за утопические авантюры. Либерализм страха отказывается рисковать за счет других в погоне за любым идеалом, каким бы рациональным он не был.

Невозможно отрицать, что политический опыт либерализма, получаемый благодаря справедливым процедурам и верховенству права косвенно просвещает граждан, даже если они сами того не желают. Он воспитывает привычку проявлять терпимость, сдержанность, уважение к требованиям других и осторожные формы социальной дисциплины, которые не только полностью совместимы с личной свободой, но и поощряют социальные качества. Это не означает, что в либеральном государстве может быть воспитывающее правительство, цель которого — создать определенные типы граждан, прививая им желаемые убеждения. Либеральный политический опыт никогда не может быть навязанным или авторитарным, поскольку либерализм возник исключительно как идея противостоянию государственному воспитанию. Он стоит на том, что убеждения граждан запретная для государственного вторжения сфера. При этом, от граждан требуется огромное моральное мужество, упорство и уверенность в себе чтобы индивидуально и коллективно протестовать и любым попыткам проявления государственных злоупотреблений. Воспитание хорошо информированных и независимых взрослых должно быть общей целью либерального общества.

Существует четкое представление об идеальном либерале. Его можно найти в учении Канта о добродетели, дающее подробное описание характера человека, уважающего других людей без снисходительности, высокомерия, смирения или страха. Такой человек не оскорбляет других ложью или жестокостью, портящих собственный характер не меньше, чем вредят его жертвам. Успех либеральной политики зависит от усилий таких людей, но задача либеральной политики не состоит в том, чтобы воспитывать таких людей как образцы человеческого совершенства. Все, что может утверждать либеральная политика, — это то, что если мы хотим продвигать политическую свободу, то такое поведение наиболее уместно.

Этот рецепт либерального гражданства является одновременно очень неисторическим и этноцентрическим взглядом, заявляющим претензии на универсальность. Оппоненты либерализм страха не приветствуют его, говоря, что он не принимается большинством, привыкшим жить согласно традициям и обычаям, даже если они жестоки и неприемлемы. Пример тому индийская кастовая система. Лидеры таких обществ заявляют о ложности либерализма, угрожающего местным обычаям.

Но едва ли уместно делать такие заявления от лица тех, кто оскорбляется такими обычаями или становится их жертвой. Пока у заложников традиций, вынужденных соблюдать их помимо их воли, отсутствуют альтернативы такому положению, едва ли можно говорить о том, что они наслаждаются своим положением. Несмотря на культурные различия Китая и Запада правление Мао было неприятно обоим. Подобный культурный и психологический релятивизм, отвергающий либерализм страха как слишком «западный» и слишком абстрактный, тактично умалчивает о тех ужасах и насилии, которое практикуется в традиционном обществе, и поэтому едва ли он заслуживает доверия, которое он сам себе приписывает. Традиционализм глубоко нелиберален не только в своем обожествлении традиции как идеала, но и в своем догматическом отождествлении практикуемых обычаев с истинными человечьими устремлениями. Традиционалисты не готовы позволить людям не только выйти за предел обычаев, чтобы проверить насколько они верны им и насколько эти традиции ценны для людей, но даже позволить людям обсуждать эти обычаи.  Вместе с тем, либеральные идеи о универсальности человеческих ценностей и прочие рациональные аргументы, пускай и сформулированные в общих чертах, они подвергают тщательной общественной критике.

Но неписанные и освященные обычаи по определению не могут быть подвергнуты критике или переосмыслению, поскольку они навсегда укоренились в общественном сознании. Однако, если в обществе не будет открытого и публичного обзора всех практических альтернатив, особенно новых и чуждых, не может быть никакого выбора и способа контроля за властью, представляющей себя охранителем традиций и голосом народного духа. Высокомерие пророка или патриарха, провозглашающего укоренившиеся нормы превыше всего, бесконечно поражает, поскольку такие заявления неподверженные сторонней проверке ровным счётом ничего не стоят. Такие заявления воспитывают исключительно ксенофобию и ложные иллюзии о собственно превосходстве.  История национализма тому пример. Любой этнический релятивизм, упрекаемый во внутренней жестокости и насилии, может только сказать, что страх и жестокость обычное явлением. Война хотя, возможно, и не в ее нынешних ядерных возможностях, существовала всегда.

Но должны ли мы защищать его на этом сомнительном основании? На самом деле, самый надежный тест проверить, какие жестокости готово пережить общество в конкретный момент, — это спросить потенциальных жертв готовы ли они стать принять эту роль, если того требует обычай. Пока это не будет сделано, нет причин не предполагать, что либерализм вреден и чужд жертвам политической тирании.

Эти соображения следует напомнить особенно сейчас, поскольку либерализм страха может быть обвинен в отсутствии адекватной теории «Я». Существование сильно расходящихся личностей, очевидно, является основой любой либеральной доктрины. В политических целях либерализм не должен предполагать ничего о человеческой природе, за исключением того, что люди, помимо схожих физических и психологических структур, сильно различаются по своим личным убеждениям. На поверхностном уровне мы должны предположить, что некоторые люди будут обременены групповыми традициями, которые они лелеют, в то время как другие, возможно, захотят лишь избавиться от своих социальных корней и связей. Этот аспект явятся одним из важнейших социальных прав человека, который должен иметь право доступа к социальному разнообразию и привлекательным для него социальным изменениям. Социальное обучение — важная часть нашего характера, хотя сумма всех наших ролей не может составлять полное «я». Для политических целей имеет значение не это несводимое «я» или особый характер, который мы приобретаем в ходе нашего образования, а только тот факт, что многие различные «я» должны иметь возможность свободно взаимодействовать в политическом плане.

Тем политическим теоретикам, которые жаждут либо более общинных, либо более экспансивно индивидуалистических личностей, я теперь предлагаю напоминание, что это забота исключительно привилегированного либерального общества, и это до тех пор, пока не будут созданы институты первичной свободы на месте эти желания даже не могут возникнуть. Действительно, то, в какой степени романтики воспринимают бесплатные общественные институты как должное, — это дань уважения Соединенным Штатам, но не их историческому восприятию. Слишком большая часть прошлого и настоящего политического опыта игнорируется, когда мы игнорируем ежегодные отчеты Amnesty International и о современных войнах. Раньше признаком либерализма было то, что он космополитичен и что оскорбление жизни и свободы члена любой расы или группы в любой части мира вызывало искреннюю озабоченность. Поэтому парадоксом стало то, что сам успех либерализма в некоторых странах атрофировал политическое сочувствие их граждан. Похоже, что это одна из издержек принятия свободы как должного, но, возможно, не единственная.

Либерализму не нужно вдаваться в рассуждения о том, какими могут быть потенциальные возможности того или иного «я», но он должен принимать во внимание реальные политические условия, в которых живут люди, чтобы действовать здесь и сейчас, чтобы предотвратить известные и реальные опасности. Забота о человеческой свободе не может ограничиваться удовлетворением собственного общества или клана. Поэтому мы должны с подозрением относиться к идеологиям солидарности именно потому, что они так привлекательны для тех, кто находит либерализм эмоционально неудовлетворительным, и кто в нашем столетии создал деспотические и жестокие режимы беспрецедентного ужаса. Предположение о том, что они предлагают что-то полезное для атомизированного гражданина, может быть верным, а может и нет, но политические последствия, судя по историческим данным, не вызывают большого сомнения. Стремиться к эмоциональному и личному развитию в лоне общины или в романтическом самовыражении — это выбор, открытый для граждан либеральных обществ. Оба, однако, являются аполитичными импульсами и полностью ориентированы на себя, которые в лучшем случае отвлекают нас от основной задачи политики, когда они представлены как политические доктрины, а в худшем случае могут, при неудачных обстоятельствах, серьезно повредить либеральной практике. Ибо хотя оба кажутся лишь перекрашиванием границ между личным и общественным, что является совершенно нормальной политической практикой, нельзя сказать, что кто-либо из них серьезно ощущает последствия предлагаемых сдвигов в любом направлении.

Может показаться, что либерализм страха очень близок к анархизму. Это неправда, потому что хоть либералы всегда осознавали важность неформального принуждения и воспитательного социального давления, они не требовали, как анархисты замены закона на них. Реальное положение дел в странах, в которых не действуют законы и правительство, не внушает оптимизма. Едав ли кто-либо захочет жить в Бейруте.

Главный принцип либерализма, верховенство права, остается неизменным и в этом его главное отличие от анархизма. Это главный инструмент сдерживания правительств. Возможности преследования идут в ногу с технологическим прогрессом, предлагающим новые инструменты пыток и контроля. Половина Билля о правах посвящена справедливому судебному разбирательству и защите обвиняемых в уголовных процессах. Ведь именно в суде гражданин встречает мощь государства, и это не равное состязание. Без четко определенных процедур, честных судей, возможностей для адвокатов и апелляций ни у кого нет шансов. Мы также не должны допускать чрезмерной криминализации поступков, не угрожающих реальной безопасности. Наконец, ничто не говорит лучше о либеральном государстве, чем усилия закона по выплате компенсации жертвам преступлений, а не просто наказание преступника за нарушение закона. Потому что он в первую очередь ранил, пугал и оскорблял человека.

Именно здесь либерализм страха выступает за решительную защиту равных прав. Он не может основываться на понятии прав как фундаментальных и данных, но он действительно рассматривает их как лицензии и полномочия, которые граждане должны иметь, чтобы сохранить свою свободу и защитить себя от злоупотреблений. Институты плюралистического строя с множеством центров власти и институционализированными правами — это просто описание либерального политического общества. Кроме того, он обязательно должен быть демократическим, потому что без достаточного равенства сил для защиты и отстаивания своих прав свобода остается лишь надеждой. Без институтов представительной демократии и доступной, справедливой и независимой судебной системы, открытой для апелляций, и при отсутствии множества политически активных групп либерализм находится под угрозой. Вся цель либерализма страха — предотвратить такой исход. Поэтому будет справедливо сказать, что либерализм моногамен, верен и навсегда связан с демократией, но это брак по расчету.

Чтобы объяснить необходимость свободы в целом, ссылки на отдельные институты и идеологии недостаточно. Надо поставить на первое место жестокость, понять страх перед страхом и распознать его повсюду. Безудержное «наказание» и отрицание основных средств выживания правительствами, близкими и далекими от нас, должны склонить нас к критическому вниманию к действиям всех агентов всех правительств и угрозам войны здесь и повсюду.

Послесловие.

У либерализма есть очень печальное свойство, он торжествует после крупнейших катастроф, когда страх настолько сильно пронизывает общество, что оно не видит иных разумных форм жизни кроме как либеральной. Либерализм возникал после Религиозных войн XVII века, Колониальных-империалистической мировой войны 1914 г., Националистической Второй мировой войны 1939-1954, Холодной войны 1946-1989 г., когда ужасы этих войн заставляли людей и правительства думать «лишь бы не было войны». Либерализм процветал пока был жив этот страх и ослабевал, когда спокойная и мирная жизнь становилась скучной, а война опять становилась разумной мерой, преисполненной романтикой, сопровождаемой лозунгом «можем повторить». На этой почве вновь процветали нелиберальные режимы, которые утвердившись во внутренних репрессиях переходили к внешним агрессиям, бесконечно осуждая либерализм.

Но нужно помнить простую вещь, сформулированную Хоссе Ортега-и-Гасетом, что либерализм – правовая основа, согласно которой Власть, какой бы всесильной она ни была, ограничивает себя и стремится, даже в ущерб себе, сохранить в государственном монолите пустоты для выживания тех, кто думает и чувствует наперекор ей, то есть наперекор силе, наперекор большинству. Либерализм – и сегодня стоит об этом помнить – предел великодушия; это право, которое большинство уступает меньшинству, и это самый благородный клич, когда-либо прозвучавший на Земле. Он возвестил о решимости мириться с врагом, и – мало того – врагом слабейшим.

Победить либерализм можно. Но такое не по зубам тому, кто, подобно фашистам, объявляет себя антилибералом. Ведь быть нелибералом либо антилибералом – значит занимать ту позицию, что была до наступления либерализма. И раз он наступил, то, победив однажды, будет побеждать и впредь, а если погибнет, то лишь вкупе с антилиберализмом и со всей Европой. Хронология жизни неумолима. Либерализм в ее таблице наследует антилиберализму, или, другими словами, настолько жизненней последнего, насколько пушка гибельней копья.

[1] См. подробнее https://foreignpolicy.com/2018/07/16/whos-afraid-of-judith-shklar-liberalism/;

[2] Сегодня мы можем наблюдать как авторитарные режимы в целях установления суверенитета в Интернете все чаще нарушают право на тайну переписки и прочие права приватности, аргументируя этом тем, что Интернет место, где нет приватности;

[3] Яркий пример тому мы находим в современной истории РПЦ, которая в 2011 г. после скандала с часами Патриарха, ремонтом его квартиры и выступлением Pussy Riot в Храме Христа Спасителя добились принятия уголовного закона о защите чувств верующих.

[4] Пример тому ученые Третьего рейха, для которых наука имело расовые аспекты;

[5] Согласно концепции Иеремии Берлину негативная свобода характеризуется как свобода от насильственного вмешательства других людей и используется в качестве противопоставления позитивной свободе, которая определяется как свобода индивида от ограничений социальной системы внутри общества. Негативная свобода должна обеспечить возможность артисту петь песни, даже если они не нравятся окружающим, а позитивная свобода означает возможность прекратить пение, не боясь, что концертный директор выставит неустойку за неисполнение, размер которой разорит исполнителя.

[6] Консеквенциализм (от консеквент, лат. consequens — «следствие, вывод, результат») — группа моральных теорий, где критерием нравственной оценки является результат (консеквент) поведения. Таким образом, с точки зрения консеквенциалистов, морально пра́вым является такое действие или бездействие, которое даёт хорошие результаты или последствия (включая те последствия, которые возникли в ходе достижения этих результатов).